В глубине Чингисских гор Абайского района Семипалатинской области дождливым, промозглым осенним вечером мы с отцом стояли у старого разрушенного колодца, и сумрачные вершины гор падали в кровавом отблеске исчезающего солнца на степь угрожающей тенью.
Это было в 1983 году, перед внезапной кончиной отца от инфаркта. Отец мой был родственником Шакарима Кудайбердиева, а я только начал свой роман о поэте и философе «Забытый, или Возвращение из ада», и эта поездка в глубь гор была данью памяти великому предку.
Ибо здесь, среди безмолвных серых сопок, осенью 1931 года работниками районного ГПУ был расстрелян он – великий старец Кажы, или «Умытылган – Забытый», как подписывал он свои стихи, долгие годы проведя тут в полном одиночестве, укрывшись в горах от мирской суеты. 73-летнего старца обвинили в связи с горсткой бандитов, напавших на райцентр, и убили. Без суда и следствия.
Помню и другую тишину. 1953 год. В ожидании первого наземного ядерного взрыва стариков и детей, присматривающих за скотом, выпроводили сюда же, в Чингисские горы.
Каждая семья готовила кошмы, чтобы, когда полыхнет, спрятаться под ними – так нас учили военные люди. Вот тогда я впервые услышал имя Шакарима от старого пастуха Архама. «Тело его где-то здесь, он томится в колодце», – бормотал Архам, но в те времена никто не знал, где этот проклятый колодец, ибо все еще жив был страх 20-х годов, когда за одно упоминание имени Абая или Шакарима можно было получить пулю или навечно уехать в далекий «Итжеккен», страну, где «люди ездят на собаках», то есть в Сибирь.
«Великая тень Кажы витает среди этих гор», – продолжал бормотать пастух, и мне, десятилетнему мальчишке, эта ночная тень умершего была куда страшнее какой-то там атомной бомбы. Я дремал, я бредил этой тенью, не зная, что утром встанет над помертвевшей степью громадный ядерный гриб, и видение это заставит меня на долгие годы забыть воображаемую тень странного Шакарима.
. ..Убийцы бросили расстрелянного поэта в сухой колодец, и только в 1962 году тело его перевезли в урочище Жидебай, предав земле близ могилы Абая. Но и тогда, после полной реабилитации, ретивые идеологические чиновники категорически запретили издавать его труды, и даже случайная ссылка на него была метой неблагонадежности. Тем самым поэт был казнен дважды. Тридцать лет в колодце и тридцать лет после законной реабилитации не стерли с него клейма «врага народа».
Коллективизация, репрессии, голод. Земля Чингистау, в чем повинна она? Неужели в том, что подарила человечеству Абая, Шакарима, Ауэзова, поэтов степи Магаую, Турагула, Акылбая? 32-й год, пронесшийся по Казахстану, как гибельная чума, унес почти всех близких поэта. От Чингистау до Семипалатинска на протяжении почти 200 километров валялись неубранные трупы. По дороге умер от голода самый талантливый сын Шакарима – поэт Кабыш, и лишь чудом уцелел младший сын Ахат, благодаря которому мы имеем сегодня трехтомное рукописное собрание произведений Забытого (псевдоним поэта), ибо в недрах государственных учреждений сгинули книги Шакарима, изданные в Ташкенте, Казани, Омске, Семипалатинске, Оренбурге, сопредельных азиатских странах.
Земли Чингистау... Аул Абая и после смерти родоначальника нашей поэзии был духовным центром Казахии, несмотря на то, что из блестящей плеяды нашей интеллигенции 20-40-х годов уцелели лишь считанные единицы. Свободный и вольготный дух нашей поэтической Мекки был мерилом совести нации. Мухтар Ауэзов писал об Абае, а ведь Шакарим был сыном старшего брата Абая и, с шести лет оставшись без отца, воспитывался в его доме. Перед смертью Абай отправил племянника на свои сбережения в путешествие по Турции, Аравии, Египту. Шакарим посетил Мекку, Медину, Александрию, Париж. Он изучил турецкий, арабский, персидский, в совершенстве знал русский. Он состоял в переписке со Львом Толстым, переложил «Дубровского» для казахов стихами, переводил прозу Толстого и Бичер-Стоу, поэмы Физули, газели Хафиза и Навои, стихи Лермонтова, Некрасова, Байрона. Написал повесть «Адил и Мариям», «Летопись казахских ханов» и философский трактат «Мусульманство», и лишь смерть помешала ему закончить многоплановую этнофилософскую книгу «Казахи». Среда, где воспитывался и воспитывал Шакарим, – тот духовный космос нашей культуры, без ощущения которого было бы невозможно становление гуманистического мировоззрения классиков казахской советской литературы – Магжана Жумабаева, Жусупбека Аймаутова, Ахмета Байтурсынова, Султанмахмута Торайгырова, Мухтара Ауэзова.
Шакарим был передовым человеком своего времени. Ему были чужды родовые, национальные предубеждения, ибо, как никто другой, он понимал, что совесть и память – основа человеческой жизни.
Так куда ж душа девалась,
что природа им дала?
Только войско и оружье,
да торговые дела –
Вот чем заняты «науки»
все столетья до сих пор,
Позабыв о состраданье
в дебрях яростного зла...
Дескать, добрый я душою –
пустозвонные слова!
Пред жестокостью бессильны
все обиды, все права.
Там, где царствует оружье,
справедливости там нет.
Лучше смерть, чем знать –
на свете зло живет, и ложь жива.
(1915 г. Пер. Вл. Цыбина)
Шакарим вернул литературному языку беспредельную свободу устной речи. В чарующей непринужденности его строк – особая прелесть. В стихах этих рифмуются не только окончания строк, но и многие слова внутри текста. Неведомый ритм гармонии – вот на чем держатся его стихи, вот отчего в них так много и простора, и свежего воздуха.
Блаженство моих
безгорестных дней,
Блаженство моих
беспечальных ночей,
Пользы от вас никакой.
Шесть десятков мои
отсчитали года,
И уже голова моя стала седа,
Где найду я покой?
И обречен я слезы лить,
И опьянен я без вина.
Судьба погасит мой огонь,
И мне могила уж видна.
(1919 г. Пер. Вс. Рождественского)
Поэмы его «Калкаман – Мамыр», «Енлик – Кебек», «Смерть Кодара», «Нартайлак и Айсулу», «Жизнь Забытого» поражают зрелым мастерством и богатством внутреннего духа, горестной жаждой познания и совершенствования. Абай и Шакарим – оба они стали для казахов образцом благородства и мерилом истинности. Ведь до них казахской прозе и поэзии не было доступно буйное пиршество степных звуков, запахов, цвета, не было такой тонкой игры света и тени, никому и никогда не удавалось столь долго удерживать в сладостном объятии и пространство, и время.
К нам начали возвращаться некогда запрещенные имена выдающихся деятелей культуры и науки; запрещенные, но не забытые в памяти народной, они сегодня в открытую ведут с нами долгие беседы. Мы с жаждой вчитываемся в их старые книги, в не «сгоревшие рукописи», откуда доносятся до нас живые, неумолкаемые голоса совести, духовной чистоты.
Шакарим не был прозаиком, он прежде всего поэт и мыслитель, историк и теоретик музыки, а его небольшое наследие прозы мы воспринимаем как прозу поэта. Тут и романтическая повесть о трагической любви, философские эссе-размышления одинокого поэта в разные годы его жизни о мире, о человеке, о его месте во вселенной.
Его откровения присущи своему времени; под влиянием арабской, персидской и турецкой культур казахская проза в начале века риторична и назидательна, но в каждом слове поэта ярко ощущается его настоятельная забота о собственном народе, оттого в каждой строке его прозы сквозит кровоточащая правда – единственное достоинство подлинной литературы.
По странному недоразумению не все труды Шакарима реабилитированы, но и по небольшому наследию прозы можно полно ощутить тревогу поэта, его сокровенную мысль о добре, о справедливости, о жажде любви к человеку.
...Майским днем этого года я вновь стоял в глубине Чингисских гор у разрушенного ветрами и временем сухого колодца, где тридцать лет великая тень Забытого, надеясь на людское милосердие, мучительно жаждала могильщика и трех аршин настоящей земли, витая в темных ущельях гор, как тень ночного барса.
Явился в мир ты голышом,
Уходишь – в рубище одет.
За счастьем ты спешишь бегом:
Как знать, догонишь или нет?
(1904 г. Пер. Вс. Рождественского)
Нет никого. Нет твоих сыновей, нет братьев, нет моего отца – они не дождались твоего мучительного возвращения из ада небытия, они не станут свидетелями твоей всенародной славы.
«Нет места на земле, где не восторжествовала бы правда», – писал ты, и слова эти оказались вещими, Шакарим-ата, ибо мудрая твоя прекрасная поэзия жила, живет и будет жить.
По этим стихам мы учились читать, писать, петь, думать, любить, ненавидеть. В годы мучительной раздвоенности, неверия, отчаяния, злобы твоя великая тень преследовала нас, иногда казалось, что ты отвернулся от нас, что ты ненавидишь и презираешь свой потерянный изолгавшийся народ...
Ты жив, ты воскрес, но все еще бродят по степи тени других оболганных, замученных, расстрелянных, кому и смерть не дала успокоения.
Мы принимаем на себя муку твоего сердца, отчаяние твоей души, боль и страдание твоей плоти.
Ты берег крепость собственной славы – входи, она твоя, ибо ты восславил человека и землю яростно, мудро, правдиво.
1992 г.
